РОССИЯ, ВСЁ-ТАКИ - ВПЕРЁД! Часть первая. Чтобы далеко прыгнуть нужно хорошо разогнаться

О стране с 80-х годов XX века до наших дней –

как и почему всё это было и что из всего этого следует

Часть первая. Чтобы далеко прыгнуть, нужно хорошо разогнаться ( https://igor-averkiev.com/rossiya-vsyo-taki-vperyod-chast-1.html ) 

Часть вторая. О недолговечной пользе спасательных команд ( https://igor-averkiev.com/rossiya-vsyo-taki-vperyod-vtoraia-chast.html )

Часть третья. Судьба «хорошего Гитлера» ( https://igor-averkiev.com/rossiya-vsyo-taki-vperyod-chast-tretya.-sudba-horoshego-gitlera.html )

Часть четвёртая. Хоть так, хоть этак – только вперёд

_________________________________________________________________________

Часть 1. ЧТОБЫ ДАЛЕКО ПРЫГНУТЬ, НУЖНО ХОРОШО РАЗОГНАТЬСЯ

Такие фундаментальные, укоренённые в истории своих стран государства, как Советский Союз, не могут пасть от вульгарного заговора, тем более иностранного, – только от собственной старости или под собственной тяжестью, или в результате каких-то глобальных общепланетарных процессов. Тот, кто считает иначе, – не знает и не уважает свою страну и её стойкий самодостаточный народ, который даже если совершает исторические глупости и ленится на виду у всего мира в самый неподходящий момент, и то исключительно по собственному произволу, в результате внезапно нахлынувших настроений. Внешние факторы лишь подкармливают господствующие в нации желания и мечты.

Россия, какую бы государственную форму она ни принимала, – существенная и одна из системообразующих частей Старого Света, вплетённая бесчисленными сверхпрочными нитями в судьбы окружающих её стран и всего человечества. Конечно, Россия, как и всё в мире, – не вечна. Но не конкретным людям, организациям и государствам определять срок её исторической годности – слишком велика, значительна и сложна. Судьбы гигантских сверхсложных систем определяют сверхсложные сочетания факторов, если, конечно, за дело не берётся глобальная катастрофа.

Я понимаю, что в стремлении к духовному комфорту людям свойственно упрощать сложное до одной простой линейки причинно-следственных связей, но это абсолютно неуместно и вредно для тех, кто претендуют на участие в принятии больших решений. Хотя, конечно, простота очень полезна в пропаганде.

***

К началу восьмидесятых годов прошлого века Советский Союз отжил своё и уже не мог воспроизводить ни своих ценностей, ни своей былой мощи. Разъедающие общество публичный цинизм и двоемыслие охватили всех – сверху донизу. «Народное хозяйство» не могло прокормить собственное население, страна жила на канадской и американской пшенице. Производительность труда с 60-х годов застыла на 20-25% от европейской и американской (кстати, сейчас ситуация с производительностью труда ненамного лучше, что говорит о многом – перелома в экономико-производительном базисе страны за эти 30 лет «перемен» так и не произошло). Государство постепенно возвращалось к военной системе талонного распределения товаров первой необходимости. Вездесущий блат, всевозможные «распределители» от обкомов до завкомов, подпольное производство ширпотреба, всесоюзное «движение несунов с работы домой» стремительно развращали общественные нравы. Глупо заваренная Афганская война с позором была проиграна советскими стратегами. Все, от секретарей ЦК КПСС до заводских ИТРов и работяг, понимали: «так жить нельзя», но по инерции продолжали жить. Все делали вид, что благополучно живут в глубоко неблагополучной стране. От этого «сна наяву» страну разбудили смерть Леонида Брежнева и смелость Михаила Горбачёва. Наша задача в то время («неформалов», «демократов» и т.п.) была лишь в том, чтобы не дать коммунистическим реаниматорам без толку поддерживать жизнь в политическом организме с мёртвым мозгом. Нельзя было допустить, чтобы естественно разлагающийся советский социализм погрёб под собой и тысячелетнюю Россию.

Этого, слава богу, не случилось. Страна всё-таки шагнула в новую жизнь… но тут же погрузилась в системный кризис. Однако, благодаря воле и выдержке народа (прежде всего, женщин) не скатилась в голод и гражданскую войну, сохранила какую-никакую государственность, удержала историческую национальную территорию. Следующим шагом должно было стать естественное национальное Возрождение. Но и с ним начались проблемы. Страна устала.

Вопрос «могла ли Россия бескризисно и неуродливо перейти из «социализма» в «капитализм» – из разряда вечных. Но я считаю, что при такой низкой производительности труда, при таких невероятных для всего остального мира социальных обязательствах государства перед населением, при таком гигантском военно-промышленном комплексе и при абсолютном отсутствии у населения «демократических» и «рыночных» навыков на «бескризисность» и «неуродливость» перехода не было ни малейшего шанса.

Почему после «реального социализма» советское большинство выбрало «рынок и демократию»? А потому, что никаких других рецептов ни элиты, ни большинство не знали. Да никаких иных рецептов и не было в поле зрения, а выбираем мы только из того, что знаем. Советские люди знали «развитой социализм», но к началу 80-х годов прошлого века уже намучались с ним, хотя и уважали как старого, но впавшего в маразм отца. Первый приходивший тогда в голову рецепт «социализма с человеческим лицом» быстро себя исчерпал во время горбачёвской Перестройки – жизнь и КПСС лучше не становились, а одной только свободой слова сыт не будешь. «Площадь Тяньаньмэнь 1989 года» надолго закупорила для заимствования «социализм с китайской спецификой», да и сама «китайская специфика» в основных своих чертах до сих пор не особо вписывается в  специфику российскую (китайское государство никогда не тратилось на граждан в таком объёме, в каком тратилось советское и тратится постсоветское государство). Какие ещё рецепты были вокруг? Если с альтернативой плановому хозяйству всё более или менее было ясно – это в том или ином виде свободный рынок, то с политическим устройством формально были варианты. Но какие? «Либеральный фашизм» Аугусто Пиночета? Какой-то вариант национал-патриотической диктатуры? Возвращение к монархической Российской империи? Очередные разновидности вымученных социализмов? Я вас умоляю… Всё затмевал один-единственный реальный рецепт – процветавшая в непосредственной близости Европа и ещё больше процветавшая вдалеке, такая враждебная и такая соблазнительная Америка. Все знали, что у них там «рынок и демократия». А как это замечательно, ежедневно подтверждали доходившие до советских людей французские фильмы, итальянская эстрада, английский и американский рок, рассказы съездивших «туда» знакомых и одежда, одежда, одежда – с  трудом и помаленьку, но доходившая почти до каждого в больших городах и невероятная в своей красоте и удобстве для неизбалованного советского человека.

Быт, польза и удовольствия определяют политический выбор нормальных людей, а не политические идеи и принципы. Хотя иногда кажется, что наоборот, поскольку «политические идеи и принципы» объясняют и оправдывают «быт, пользу и удовольствия».

Рецепт «рынка и демократии» был не только самым очевидным для многих, но и самым любимым для «духовного тела нации» – интеллигенции. Поэтому в середине 80-х годов прошлого века советская интеллигенция «получила» от советского народа карт-бланш на прорисовку путей в будущее. И интеллигенция с жаром взялась за исполнение этого глубоко прочувствованного ею «поручения». Её усилиями к красивым картинкам и звукам «из западной жизни» добавились доходчивые объяснения её смыслов, устройства и благ. Очень скоро «рынок и демократия» для большинства советских людей стали очевидной альтернативой талонам, дефициту, очередям, информационной и культурной скуке, старческой монополии КПСС и прочим позднесоветским безобразиям.

Так в позднем Советском Союзе родилась великая и жизнеутверждающая утопия Рынка и Демократии – почти такая же великая и жизнеутверждающая и с такой же счастливой жизнью в конце недолгого пути, как и утопия Коммунизма. Утопия не потому, что рынок и демократия утопичны сами по себе, а потому, что в политической сфере «советское большинство» привыкло руководствоваться исключительно утопиями – политическими описаниями абсолютно счастливой жизни, которая приходит сама собой по каким-то неведомым, но всесильным законам – надо лишь сделать правильный идейный выбор, присоединиться к «правильной стороне».

Попадая в ситуации фундаментальной неопределённости и кризисов, любое «социальное большинство» живёт в постоянном поиске «правильной стороны» – постоянно выбирает, к кому или к чему   присоединиться В СВОИХ ИНТЕРЕСАХ. «Правильной стороны» не может не быть. На переломах и перевалах «социальное большинство» реально выбирает, за кем идти (я не о выборах) и этим определяет всё. А затем надолго и безрефлексивно отдаётся этому своему выбору, ибо сомнения в уже сделанном непростом выборе более тягостны, чем последствия от неправильного выбора. Да и можно ли вообще говорить о «неправильности» коллективного выбора…

В итоге «советское большинство» отвернулось от «развитого социализма» и выбрало в качестве путеводной звезды именно «Рынок и Демократию». Затем одной, меньшей своей частью, «советское большинство» поддержало ельцинскую «демократическую революцию 1991 года», а другой, большей своей частью, не возразило против неё. После чего «советское большинство» расположилось на российском горизонте и принялось ждать прихода «Рынка и Демократии» вместе с обещанным процветанием.

Такая пассивность бывшего «советского большинства», во-первых, не является какой-то особенной чертой «русского национального характера», а была всего лишь следствием естественной невозможности и неспособности людей оперативно вписать старые привычные смыслы и интересы в новые причудливые отношения, которые, к тому же, вводились проектно сверху, а не были естественно взращены, как это обычно бывает, в недрах старого общества, а во-вторых, это ожидание было недолгим. Очень скоро потребности насущной жизни заставили людей включить самые разнообразные «стратегии выживания» и «программы приспособления» – начались «лихие 90-е».

Считаю следующее соображение очень важным для понимания недавней российской истории и сегодняшней нашей ситуации: «90-е годы» были не только «лихими», но и героическими (героическими в частной жизни бывших советских людей). Российский народ продемонстрировал миру свою невероятную способность в глобальных кризисных обстоятельствах обходиться без государства. Речь – о способности цивилизованной нации в условиях «социальной разрухи» погружаться в продуктивную самоорганизацию и самообеспечение на уровне семейно-приятельских сообществ, и одновременно на низовом (негосударственном) уровне удерживать ключевые национальные идентичности. То есть в 90-е годы XX века, в эпоху развала старого государства и зачаточности нового, деградации всех традиционных  государственных и общественных институтов, ликвидации миллионов рабочих мест, российский НАРОД СОХРАНИЛ СЕБЯ И СТРАНУ ФАКТИЧЕСКИ БЕЗ ПОДДЕРЖКИ ГОСУДАРСТВА. Не утратив идентичности, не сменив цивилизационной парадигмы, не допустив хаоса, голода, гражданской войны, народ «вышел из государства» и выжил на садовых участках, в челночных рейдах, в «натуральном городском хозяйстве» (опять же нельзя не отметить особую роль российских женщин, которые со всей очевидностью стали авангардом и главной движущей силой «постсоветского выживания»). Как ни трудно было и ни обидно из-за несправедливостей «новой жизни», массовый российский человек не поддался ни на какие соблазны никаких радикализмов – СОХРАНИЛ ДОСТОИНСТВО ЦИВИЛИЗОВАННОГО ЧЕЛОВЕКА и сберёг до лучших времён дезактивированную государственную матрицу России. В результате (что немудрено и простительно) такое перенапряжение силы и духа нации в 90-е годы привело к глобальной социальной усталости и апатии, я бы даже сказал – к исторической усталости народа. После «90-х годов» российским людям и самой российской истории надо было остановиться, передохнуть, что они и сделали в объятиях путинского режима – этакого «срочного временного государства». Но с годами объятия становились всё крепче, «исторический отдых» – всё принудительней, а временное – всё более постоянным.

Так или иначе, на рубеже 80-х и 90-х годов в России сложилась парадоксальная и одновременно величественная в своём драматизме ситуация. С одной стороны, среди подавляющего большинства советских людей не было никакой имманентной, диктуемой их интересами и жизненным укладом потребности в «свободном ценообразовании», «свободном предпринимательстве», «приватизации», «партийно-парламентском плюрализме», «гражданском участии» и т.п., – только радужная абстрактная картинка «Рынка и Демократии» как гарантии «всего хорошего против всего плохого». С другой стороны, никакого иного, практически реализуемого, выхода из гниющего «реального социализма», кроме как в «рынок и демократию», не существовало.

В реальном массовом советском человеке «революционная мотивация» была вполне обыденной: ОСТРЫЙ ПОТРЕБИТЕЛЬСКИЙ ГОЛОД, тяга к свободному общению, к информационной и культурной свободе и устойчивое раздражение от дурацкой КПСС, от всей этой жадной, погрязшей в привилегиях и вранье номенклатуры, – всё это и было политически осознано в желании «Рынка и Демократии», которые в традиционной советской ментальности приняли облик социальной утопии. При этом вызванные реальным социализмом системные беды страны, такие как кризис государственной собственности на средства производства, выразившийся не только в запредельно низкой производительности труда, но и в тотальном разворовывании гражданами государственных предприятий; функциональный кризис планового хозяйства, стратегическая зависимость страны от экспорта нефтегаза, упадок общественных нравов и тому подобное, – существовали как бы сами по себе, не осознавались «советским большинством» как серьёзная опасность и общественный ущерб (и не могли осознаваться из потребности в «ментальной безопасности»). Системными и фатальными эти беды были лишь для реформаторской когорты в верхушке КПСС и для продвинутой части либерально-демократической фронды. В результате после «демократической революции 1991 года» бывшие советские люди ПОСТОЯННО ПОЛУЧАЛИ ТО, ЧЕГО НЕ ОЖИДАЛИ, – ушёл дефицит, но пришёл рост цен; торжество частной собственности привело к закрытию предприятий и ликвидации рабочих мест; свободы слова, собраний, ассоциаций, совести и т.д. вынесли на поверхность общественной жизни многое, о чём многие не хотели бы и знать; демократия потребовала какой-то личной политической активности и ответственности, участия в каких-то партиях, в которых сам чёрт ногу сломит (новых свободных партий было 2-3 десятка, но численность каждой из них редко превышала 5 тысяч человек по всей стране – освобождённые от КПСС советские люди не хотели себя связывать ни с чем политическим) и т.д., и т.п. В общем, СВОБОДА ОБЕРНУЛАСЬ «НИКОМУНЕНУЖНОСТЬЮ». Люди остались один на один с собственной судьбой – для многих это оказалось шоком после десятилетий размеренной и расписанной жизни в «социалистическом общежитии».

Именно поэтому формально победоносная «демократическая революция 1991 года» по своим среднесрочным результатам оказалась неудачной. Да, страна и народ уже не могли жить по-старому, по-советски, но люди были не готовы и не знали, как жить по-новому. В отличие от классических европейских революций, «новые классы» у нас не вызревали ЕСТЕСТВЕННО в недрах старого общества: когда случилась революция, новых «капиталистических классов» в Советском Союзе просто не было (были только старые советские сословия плюс горстка людей свободных профессий, понимающих, что такое «работать по найму» и «жить на доходы», и бандиты с подпольными «цеховиками», жившие в «чёрном рынке»). А в отличие от «бархатных революций» Восточной Европы, к «моменту истины» у нас уже НЕ ОСТАЛОСЬ поколений с навыками экономической и политической конкуренции или с актуальной памятью о них: когда случилась революция, в Советском Союзе никто уже не помнил, как жить при экономической и политической свободе (последняя, впрочем, и существовала-то в российской истории всего несколько месяцев в 1917 году и в урезанном виде – ещё несколько лет после окончания Гражданской войны).

В человеческом смысле «новое общество» у нас действительно создавалась с белого листа. Оказавшимся у власти после 1991 года «коммунистам-прогрессорам» (подавляющее большинство функционеров всех ельцинских правительств были бывшими членами КПСС) приходилось практически искусственно «выращивать» новый социум и «новых людей», погружая «старых» в «приватизацию», «свободный рынок», «свободные цены», «свободу слова», «свободные выборы» и вообще во всякие свободы. Именно свобода со всеми её эксцессами реально формировала «новых людей» (в основном из последних советских и новых постсоветских поколений) – людей, ценящих самостоятельность и не боящихся экономической, политической и социальной конкуренции. Точнее не «не боящихся», а просто не знающих иного способа состоятся, кроме как погрузившись в эту самую конкуренцию.

В 1991 году «социалистический эксперимент» фактически был заменён в России «капиталистическим экспериментом», поскольку «социалистический эксперимент» прервал естественное развитие страны и привёл к парадоксальной ситуации: советские люди воспринимали искусственную «социалистическую жизнь» с жёстким подавлением любых ростков экономической, социальной и политической самодеятельности, как единственно естественную жизнь (только плохую).

Неслучайно в первое послесоветское десятилетие главными передовиками «российского капиталистического строительства» стали криминальные сообщества. Их жизненный уклад, как никакой другой, был завязан на жёсткой конкуренции за власть, ресурсы и потребителей – они единственные были тогда готовы к новой жизни. Криминальные сообщества испокон века существовали в условиях хоть и узкого, теневого, но свободного рынка. Более того, в их среде реально  работали процедуры согласования интересов, представительство в «коллегиальных органах», разнообразные по формам выборы лидеров, третейские суды, выкуп прав и т.п. Правда, гарантом функционирования всех этих «демократических процедур» выступало прямое, явное и жестокое насилие (в отличие от непрямого, неявного и нежестокого при демократических режимах), что в конечном счёте и обрекло криминалитет на постепенное возвращение в свою естественную маргинальную нишу (но в «штатской жизни» остались переродившиеся в «авторитетных предпринимателей» криминальные персоны).

Первыми у нас политической свободой воспользовались советские интеллигенты, а экономической свободой – советские бандиты. Получилась несуразность. В результате тех и других достаточно быстро заменили пройдохи-бывшие комсомольцы и продвинутые функционеры из второго и третьего эшелона советской партхозноменклатуры. Они больше подходили к естественно формирующемуся в стране авторитарно-олигархическому госкапитализму. Собственно, они его и принесли народу после фиаско «интеллигентской демократии» и «бандитского рынка». Их ставленником и вождём и стал Владимир Путин.

Очень скоро выяснилось, что массовый взрослый постсоветский человек был всего лишь «старым советским человеком», на которого навесили всякие новые смыслы и правила, не укоренённые в нём самом. Естественно, эти «старые люди в новой упаковке» могли родить только «старое государство в новой упаковке». Что и получилось, что и довёл до своего рода совершенства Владимир Путин. В этом смысле «феномен Путина» – это не извращение в российской истории, а вполне адекватный «проект Провидения». Однако адекватность этого «проекта» исторически ограничена.

Чтобы далеко прыгнуть, нужно хорошо разогнаться. У нас на разгон для прыжка из загнивающего социализма в сносный капитализм было каких-то 5 перестроечных лет и это вместо нескольких, как минимум, десятилетий, необходимых для вызревания хотя бы одного несоветского поколения. Эти десятилетия разгона мы добираем сейчас. И добрали уже немало. 

                                                                                                      Игорь Аверкиев

Март-ноябрь 2016